Jelena Michajłowna Bukriejewa

Dowspuda we wspomnieniach Jurija Karcowa

Mieszkając w Dowspudzie, nie ceniłem jej, jak powinienem.

Teraz, kiedy jej nie ma,

wydaje mi się utraconym rajem, szczęściem,

którego Pan dał mi skosztować.

Jurij Siergiejewicz Karcow

Karcowowie, rosyjska szlachta, władali majątkiem Dowspuda położonym w powiecie augustowskim w guberni suwalskiej przez około pięćdziesiąt lat. Po utracie swoich jedynych dóbr, w lipcu 1919 roku na podstawie ustawy polskiego parlamentu o likwidacji majoratów, rodzina Karcowych zmuszona była emigrować do Europy Zachodniej.

Odrębny rozdział swoich wspomnień zatytułowanych „Kronika rozkładu”, napisanych na emigracji w latach 20. XX wieku, Jurij Siergiejewicz Karcow poświęcił Dowspudzie.

Nazwisko rosyjskiego dyplomaty – Jurija Siergiejewicza Karcowa (1857–1931) ¹, który ponad 20 lat poświęcił służbie dyplomatycznej w Turcji, Grecji, Bułgarii, Anglii, autora kilkudziesięciu artykułów publicystycznych, pięciu książek wspomnieniowych ², z których dwie do dzisiaj nie zostały opublikowane i pozostają w rękopisach w zagranicznych archiwach, zasługuje naszym zdaniem na większe uznanie i szacunek, niż tylko wzmianki w specjalistycznej literaturze ³.

Publikowany po raz pierwszy rozdział ⁴ wspomnień Jurija Karcowa będzie szczególnie interesujący dla polskich badaczy, ponieważ zawiera wiele nieznanych dotąd szczegółów z organizacji i życia Dowspudy. Autor w szczególności opi­suje historię budowy pałacu hrabiego Paca i opowiada o jego właścicielu. Znaczna część narracji poświęcona jest ostatnim dniom istnienia powiatu i sytuacji politycz­nej w przededniu pierwszej wojny światowej. Autor podaje zwięzłe charakterystyki miejscowych mieszkańców (kupców, księży, wła­ścicieli ziemskich) i wojskowych. Czyni to bez używania inicjałów, podając pełne nazwiska. Informacje o wymienianych osobach zostały zamieszczone w komentarzu do tekstu.

Jurij Siergiejewicz Karcow w 1892 roku.

Fotografia zamieszczona w czasopiśmie „Russkij Pałomnik” (USA) 1990, nr 20

Publikowana wersja jest oparta na maszynopisie, w wersji autorskiej, z zachowaniem pisowni, interpunkcji i stylistyki charakterystycznej dla pierwszej ćwierci XX wieku.

Miejsce przechowywania oryginału rękopisu Jurija Siergiejewicza Karcowa nie jest znane; naszym zdaniem znajduje się w USA, w prywatnym archiwum najstarszej córki dyplomaty – Jeleny Juriewny Koncewicz ⁵.

Карцов Юрий Сергеевич. Хроника распада.

Глава XIX. Последнее лето в Довспуде. Варт палац Паца, а Пац палаца. Печаль о былом и невозвратном. Поездка в Пруссию к соседу фон Ленскому. Павлоградцы в Довспуде. Ротмистр Лишев. Гости из Сувалок: ротмистр барон Ф.В. фон Дризен и его супруга, генералы Хан Нахичеванский и Леонтович. Мои счеты с Польшею. Самостоятельность Польши для нее не благо, а непосильное бремя и дар Данаев. Расставание с Довспудою и отъезд. Скорбный путь беженца.

Лето 1914 года, роковое памятное лето.

Без печали и забот жил я себе в майоратном имении Довспуда, расположенном в шести верстах от границы Пруссии. Черезполосная часть его, лесная дача Масальщизна, к пограничной черте прилегает вплотную.

Дети мои, сын Илья ⁶ и две дочери, Елена ⁷ и Татьяна ⁸, были со мною. В июле, в самом начале, старшая дочь Елена уехала в Минскую губернию к тетке своей, О. С. Колодеевой ⁹.

Скольких бы владельцев не переменила Довспуда, не забудет она того, кто прославил ее постройкою дворца, чуда зодческого искусства, о пленительной красоте которого свидетельствуют уцелевшие его остатки: роскошный подъезд и высокая, на колонках, ажурная, зубчатая башня, на вершине которой свил себе гнездо и с важностью воссел аист.

Строителем этим был польско-литовский магнат, генерал польской армии, граф Пац.

Об этом Паце, несметных его богатствах, причудах и трагической судьбе сложилась легенда. В 1831 году, во главе дивизии, в сражении под Остроленкою, разбитый на голову, он вынужден был покинуть Польшу и спасаться бегством. Скончался он на чужбине. В католическом монастыре в Смирне почиют его кости, но память его жива в народе и сохранилась в пословице: варт палац Паца, а Пац палаца.

Сочетание итальянского стиля и готики с зубчатыми стенами и башнями, темно розового цвета, дворец-замок графа Паца виден был издалека. Живо помню его, когда, совсем юным, в первый раз посетил я Довспуду.

Если не считать терассы,− от нее осталась одна башня, − с наружной стороны не утратил он настоящего вида. Под карнизами выпукло выделялись украшения, лилии, полагать надо, принадлежность герба фамилии графов Пацов. Хотя и обезображенные, статуи польских королей красовались в нишах. В башнях витые деревянные лестницы были целы. По ним можно было взойти наверх и в продолговатые бойницы оглядеть окрестность. В толстых стенах фундамента, кругом всего здания проведенные, низкие сводчатые ходы еще не обрушились.

Разнообразие и затейливость всяких ходов, нишей и подвалов катакомб, они и дали повод возникнуть легенде, − существовал подземный ход, несколько верст длиною, по которому граф Пац бежал в Пруссию.

Внутри картина разрушения. Вместо паркета и полов, полусгнившие шаткие доски. Двери, вынутые из петель и рамы окон, различные формы, служившие для выделки орнаментов из глины, лежали грудами. Потолки провалились. Крыша, заметно продырявленная, еле держалась. На поправление этой крыши покойная моя матушка из скудных своих средств не пожалела пятисот рублей. На штукатурке, еще не отпавшей, виднелись следы художественной работы фресок.

Так, погруженный в непробудный сон, стоял дворец графа Паца и простоял бы долго. Солдаты ли пограничники варили кашу и развели огонь, контрабандисты прятались и, куря, заронили искру, − по какой причине неизвестно, − произошел пожар. Деревянные части выгорели, крыша рухнула, и остались одни почерневшие кирпичные стены.

Довспуда, прежде, нежели она мне досталась¹⁰, находилась в ведении Сувалкской Казенной Палаты, которая поля сдала в аренду, а смотреть за дворцом и парком приставила сторожа. О Довспуде никто не заботился. Деревья росли, размножались и дичали. Кусты боярышника, сирени и жасмина переплелись в густую заросль. Песня Довспуды одинокая, грустная песнь позабытой усадьбы.

Таинственная волшебная прелесть сказывалась в этой запущенности. Покрытый соснами нагорный берег извилистой речки Роспуды, откуда открывался вид на долину, − липовые аллеи параллелограммом, − широколиственные каштаны и клены, − можжевельник, редкий экземпляр, выросший в узловатое, припавшее к земле, дерево, − необыкновенного объема ясень, − лиственницы и акации, − доживавший свой век, плодовый сад, тесно примкнувший к парку, − места уединенных прогулок и тихого размышления, благодатные сени.

Весною лесная глушь оживала. На все голоса оглашалась она пением и гамом налетевших птиц. Бывало, ночью выйдешь в сад: деревья, − черемуха, яблони, вишня, − в полном цвету. Плывут белые видения. Сладкими благоуханиями напоен воздух. В зазеленевшей чаще поет и заливается соловей. Не успел он кончить, подхватывает другой, щелкает, замирает и рассыпается дробью. Стоишь, охваченный разгулом пробудившейся природы и не знаешь – идти ли домой лечь спать или любоваться и слушать до рассвета.

Весна и ее чары явление повторяющееся и привычное. Живя в Довспуде, не ценил я ее, как бы следовало. Теперь, когда ее больше нет, декретом польского сейма она конфискована, − представляется она мне потерянным раем, блаженством, которого Господь Бог дал мне отведать, а потом, разгневался за грехи мои и недостоинства, взял и его у меня отнял.

На прусской стороне, напротив нашей таможни Липувка, лежит селение Грос-Чимохен или Чимохи¹¹. Для меня оно было окном, прорубленным в Европу. Миновав шлагбаум, по укатанному, усыпанному гравием, шоссе, колеса экипажа катились сами собою, и лошади прибавляли рыси. Ездить в Чимохи получать почту, − письма, газеты без помарок цензуры, запрещенные издания и т.п., − составляло для меня большое удобство и, вместе с тем, развлечение.

В Чимохах, с многочисленными сыновьями, дочерьми и внучатами, проживал помещик фон-Ленский, небольшого роста, белый, как лунь, старец, человек в высшей степени милый, веселый и приятный собеседник, пользовавшийся всеобщим уважением и любовью. С Ленским и его семейством покойная жена моя, дети и я находились в отношениях постоянных и дружеских. Ездили мы к Ленским, а они к нам, обыкновенно после обеда пить кофе, и возвращались домой с наступлением темноты, когда обе таможни закрывались.

Политическое обозрение написал я и отправил Облеухову. Посвятил я его характеристике австрийского императора Франца-Иосифа и, славянофилам на зло, выставил его в благоприятном свете. Июльская книжка «Прямого Пути» набрана была и напечатана, но не вышла, и самый журнал прекратился, а потому не появилась и моя статья.

Повинность эту я отбыл, а затем отдался неге летнего отдыха, бродя по лесу и фантазируя. Сербы убили наследника австрийского престола, Австрия предъявила Сербии ультиматум. И прежде бывали конфликты, дипломатия улаживала их благополучно. Мысль – события приняли серьезный оборот и война грозит вспыхнуть – нарушила благодушное мое настроение, и я отгонял ее прочь. Войну предвидел я и предсказывал, а теперь, когда она стала близка, как это ни странно, не хотел верить, что она возможна и упорно надеялся, − войны все-таки не будет.

Погода стояла ясная, солнечная. − Таня, Илья, − воскликнул я, − старшая дочь Лена уже уехала, – собирайтесь, едем-те к Ленским. Давно мы у них не были. −

Ленских застали мы в столовой за обедом, уставленным печениями. С высокою кружкою в руке одна из дочерей обходила кругом и разливала кофе. К Ленским, по случаю каникул, понаехало учащейся молодежи, и дом был переполнен. Илю¹² и Таню окружили и уступили им места сверстники и подруги, а меня Ленский усадил с собою рядом.

− Австрия требует удовлетворения, а Россия поддерживает Сербию, − война неизбежна, − сказал Ленский, и тревога звучала в его голосе. Ожидание − вторгнется враг и спалит усадьбу, в которой провел он целую жизнь − перспектива куда невеселая.

− Полноте, − успокаивал я его, − правительства наши, неужели настолько обезумели, чтобы начать войну, которая разорит Россию и Германию и послужит на пользу одной лишь Англии и всемирной революции.

Мы не хотим воевать с Россиею, − Россия ищет войны с нами, − спорили и горячились немцы. − Несчастие в том, − возразил я, − нет больше Бисмарка. Преемники его, император Вильгельм и канцлер Бетман Гольвег ограниченные люди, bornierte Leute. Не желая войны, они ее вызовут.

Макс Вельтнер, внук Ленского, тогда молодой офицер, впоследствии вспомнил мои слова: император и его канцлер бездарные люди. Они показались ему богохульством. Но потом он пришел к убеждению: Заключали они неприкрашенную, горькую правду.

Ленского более я не видел. Во время войны приезжал он в Довспуду и оставил мне записку, которая до меня не дошла. Он переехал в Кенигсберг, где и скончался на руках жены и в кругу домочадцев. Макс Вельтнер рассказывал мне: − несмотря на потери и лишения войны, дедушка до самого конца пользовался достатком и не менял своих привычек. Ежедневно выкуривал он сигару, а то и две и выпивал стакан красного вина.

Арендатор Свентковский на травяное довольствие принял эскадрон Павлоградского полка, − никого это не удивило. Почти каждое лето павлоградцы приходили в Довспуду и помогали убирать сено. На сей раз командиром эскадрона был ротмистр Лишев, давнишний мой знакомый. По поводу того, что эскадрон придвинут к границе не спроста, сначала хранил он молчание. Постепенно стал он делать туманные намеки, − положение тревожное, кто знает, что произойдет, не благоразумнее ли уехать во время и т.п. На благожелательные его предостережения, к сожалению, не обратил я должного внимания. Когда же распространилось известие – офицеры пограничной стражи семейства свои отправляют в Россию, − все поняли – объявление войны последует со дня на день.

Gen. Łarionow (zarządzał budową koszar w Suwałkach) z żoną u Karcowych

w Dowspudzie, lipiec 1898 roku. Archiwum klasztoru św. Hermana z Alaski, USA

N. Charitonow, Husajn Chan Nachiczewański, papier, pastel.

Zbiory Państwowego Muzeum Historycznego w Moskwie

Было около трех часов пополудни, когда к подъезду лихо подкатил автомобиль. Посетили нас гости из Сувалок: ротмистр барон Ф.В. фон дер Остен Дризен¹³ с супругою, а с ними два генерала.

Один из них дивизионный командир Хан Нахичеванский¹⁴, рослый татарии халатник в генеральском мундире, тот самый Хан Нахичеванский, который потом на войне кавалерию послал брать лбом прусскую батарею и положил на месте лучший цвет нашей гвардии, − другой бригадный, служивший в Турции и на Балканах, военным агентом, карьерист до мозга костей, хвастливый и юркий «момент» генерал Леонтович¹⁵.

− Стало быть война, и никакой надежды предотвратить бедствие? − спрашивал я гостей. – Война, война, − возбужденные и довольные, отвечали они в один голос. – Мобилизация объявлена.

Несказанное чувство горечи и обиды мною овладело, я задрожал от волнения. – Помилосердствуйте, − взмолился я. – Где тут интересы России? Нам нужен Константинополь, а мы собираемся разорить Россию дотла и погубить миллион русских жизней и для чего? Чтобы утвердить господство Англии на море. –

Леонтович горячо со мною заспорил. Как бывший деятель на Востоке и знаток политики, говорил он авторитетным, непререкаемым тоном. – С Германиею, сказал он, − все равно, пришлось бы нам воевать рано или поздно. С этим наболевшим вопросом необходимо покончить раз навсегда.

− Немцы, − доказывал я, − ближайшие наши соседи. Они потребляют наше сырье, поставляют нам дешевые машины и изделия и торговцам нашим открывают долгосрочные кредиты. –

− Они нас эксплуатируют: навязали торговый договор, для нас невыгодный и хлебный наш вывоз обложили высокими пошлинами, − возразил Леонтович.

− Война с Германиею повторение тридцатилетней войны. Она обратит Европу в пустыню и отбросит культуру назад на целое столетие, − убеждал я его напрасно. – И вся эта напасть ради каких-то сербских цареубийц.

− Сербы наши надежнейшие союзники. Выдать их головою Австро-Венгрии мы не можем, − себя не ослабив. Сербская армия составляет фланг нашей армии и насчитывает не менее четырех сот тысяч штыков, − упорно стоял на своем Леонтович.

− Барон Дризен взглянул на вопрос с точки зрения чисто профессиональной. – Нас, офицеров, − заметил он, − всю жизнь обучали военному ремеслу. Настало время познания наши проверить и приложить к делу. –

Но барон Дризен человеком был обезпеченным: жена его, дочь генерала Ларионова, была богата. Другие офицеры не прочь были повоевать, надеясь− война снимет с них петлю долгов и поправит материальное их положение. –

Не так рассуждали солдаты. – Война выгодна офицерам: многих обогатит она и выведет в люди, − высказывали они детям моим, которые, желая узнать их настроение, с ними беседовали. – Нам, рядовым, ничего не сулит она, кроме лишений и гибели. –

Собираясь признать самостоятельность Польши, правительство наше о судьбе русских начинаний в крае − церквей, монастырей, имений казенных и майоратных, − не позаботилось. При переговорах с польскими деятелями, − полагая, Польша поступит правильно, по чести, иначе и быть не может, − вопроса этого не возбудило и обязательств не потребовало. Не догадались и майоратовладельцы о себе напомнить и не похлопотали об ограждении прав своих интересов. – Все это устроится само собою, − успокаивали себя они, поляки нас не обидят. –

Человек, который относительно ближнего злых умыслов не питает, совесть которого спокойна, в свою очередь, не ждет ничего дурного и нередко становится жертвою излишней доверчивости.

А теперь счеты мои с Польшею. В чем, собственно, обвиняют меня поляки?

Из рук казны достался мне майорат в состоянии опустения. Первое время имением я не занимался, − не то было у меня в голове, − и сдавал его в аренду¹⁶. Потом, женившись¹⁷, поселился я в деревне и стал хозяйничать сам. Денег не жалея и не считая, на приобретение инвентаря и улучшения потратил я последние средства.

Работал я таким образом целые двадцать лет. Старые строения я поправил и поставил новые. Через овраг, пересекающий дорогу, ведущую в Довспуды, где была усадьба, в фольварк Шкоцию, соорудил я сводчатый каменный мост. Пески за рекою и пустыри в парке обсеменил сосновым лесом. Провел осушительные канавы. Выписав плодовые деревья, плодовый сад посадил заново.

Особенное внимание обратил я на смежное с Довспудою местечко Рачки. Купив плацы, построил я двухэтажный, каменный дом на прусский манер. Еврей Зильберман нанимал его под ткацкую фабрику «фантазийных» полушелковых платков и косынок. Приобрел и перестроил постоялый двор на площади и дал ему название «Коммерческая Гостиница». Вымостил улицу, весеннею распутицей едучи по которой, крестьянские возы, бывало, тонули в непролазной грязи. Выпросив пособие у правительства и сильно приплатив из кармана, выстроил я двухклассное училище, каменное, двухэтажное. И, наконец, что, с точки зрения польского национализма непростительное преступление, возле самого местечка стараниями моими воздвигнута православная церковь¹⁸. Построение храма было заветным желанием покойной моей жены, осуществить которое являлось для меня душевною потребностью. Внизу, в склепе, долженствовавшим стать фамильным, под густым слоем цемента, покоятся бренные ее останки.

Хозяин я был неопытный и неумелый. Неудивительно − я запутался, влез в долги и, как это не было мне больно, оказался вынужденным еще раз отдать имение в аренду. Но это личная моя беда.

Несправедливо укоряли меня поляки, − я де разрушил дворец Паца. После пожара на фундаментах его построил я себе жилой дом − это правда. Но что же было мне делать? Восстанавливать дворец во всем его великолепии, с лилиями герба дома Пацов, зубчатыми башнями и статуями польских королей в нишах? На подобную затею откуда было взять мне денег?

В свою очередь, спрошу я у поляков – в чем выразилось патриотическое попечение польского общества предохранить здание, мебель и утварь, брошенные на произвол судьбы? Под благовидным предлогом – беру на память, каждый норовил присвоить себе какую-нибудь вещь, и только. На ремонт подъезда и башни израсходовал я свыше тысячи рублей. Посмотрим, демократическая Польша, пожертвует ли она ломаный грош на поддержание памятников магнатской старины, хотя бы лишь одной башни с гордо над нею воссевшим аистом?

Верным заветам моего отца¹⁹, неусыпного радетеля о нуждах крестьянского сословия, интересы населения принимал я близко к сердцу. К жене и ко мне за советом и помощью постоянно приходили люди. С настоятелем костела, пробощем Диришкевичем, просвещенным и прекрасной души человеком, спорили мы и бранились. Но это не мешало нам водить кампанию и до самой его смерти оставаться друзьями.

Sofia Michajłowna Karcowa przed ślubem, Petersburg 1891 rok.

Archiwum klasztoru św. Hermana z Alaski, USA

На гминных собраниях я присутствовал и, в качестве выборного уполномоченного, проверял гминное делопроизводство²⁰. Перед администрациею уездною и губернскою, заступался я за народ и служил ему посредником и ходатаем.

Когда скончалась жена, население проявило участие самое теплое. Бывшая на похоронах родственница жены, писательница графиня Л.А. Ростопчина²¹, в некрологе, в сокращении помещенном в Памятной книжке Сувалкской губернии 1901 года²², в прочувственных выражениях описала это событие:

«… Шел мелкий непрерывный дождь, а за печальною колесницею толпа все прибывала, толпа местных жителей католиков и евреев. Ангельская доброта покойной, для которой не было ни «эллина, ни иудея» и одинаково (принимавшая всякую скорбь, все христианские добродетели ее кроткого, смиренного, любвеобильного сердца, ее горячая привязанность к мужу и к детям – все было оценено еще при жизни поклонением целой страны. Толпа, обнажив головы, набожно шла за печальною колесницею по дождю и грязи…»

Когда после войны и революции имение уже было у нас отнято²³, униженные и обиженные, дети мои и я, поселились, но не в Довспуде, а в Рачках, польские домохозяева, былые наши соседи, встречали нас и принимали по-старому.

− На что вы жалуетесь, − скажут в ответ, польские националисты. − Граф Пац тоже владел Довспудою. Московское правительство ее конфисковала и заставила его бежать заграницу. −

− Между нами, майоратовладельцами и графом Пацом, существенная разница, − мое возражение полякам. − Граф Пац ваш, в угоду демагогической черни подписавший абдикацию своего государя, юридически законного, и поднявший на него оружие.

Мы, ни в чем не повинные обыватели, не бунтовали и не воевали, и Польше никакого вреда не причинили.

Церковь в Рачках поляки описали, опечатали, ключ от нее отдали гминному войту, т.е. полиции. Вследствие сего, дети и я войти в склеп и поклониться праху дорогой моей усопшей, мы лишились этого утешения. Я подал прошение, но жалобу мою, как и вообще все наши заявления, польское правительство не удостоило внимания. – Министр исповеданий отличается веротерпимостью, − внушительным голосом заявил мне член русского Комитета в Варшаве, сенатор Рейнеке. Хороша веротерпимость, нечего сказать. Недурен и сенатор Рейнеке.

В глазах польского национализма москаль виноват уже тем, что он москаль, и нет ему снисхождения. Держаться от России, как можно дальше, и не пускать к себе русских − основное правило польских националистов. Насколько оно выполнимо и полезно самой Польше, это вопрос другой.

В силу географического своего положения и экономических условий, с Россиею Польша тесно связана и не может существовать от нее отдельно. В этом и заключается трагедия истории Польши.

Хлеба населению и сырья для фабрик в большом количестве Польша не производила, – Хлеб и сырье поставляла ей Россия. Изделия своих фабрик сбывала Польша в Россию и лежащие за нею страны Востока: Персию и Китай. Но как только получила Польша самостоятельность, – счастие, которое свалилось с неба, – и, в то-же время, в России произошла смута, подвоз из России прекратился, потеряла Польша и рынки сбыта. На горьком опыте познала Польша хозяйственное значение для нее России. – При цесарже Миколае были и масло и яи, а тераз нима и хлеба, – говорили простые польские люди.

Стоять на передовом посту европейской цивилизации и служить буфером между Западом и Востоком миссия бесспорно лестная. Но во что обходится она Польше? До войны русская армия являлась источником обогащения края: воздвигались крепости, строились дороги, военные тратили деньги и т.п. Став кондотьером Франции Польша содержит, но уже на собственный счет, целый миллион войска.

Хмель национального тщеславия, ударивший полякам в голову, постепенно проходит. Самостоятельность их более не радует. Для них она не благо, а непосильное бремя и дар Данаев, которым державы Согласия своекорыстно их соблазнили.

Тяжело бы нам, детям и мне, покидать Довспуду, а ехать было надо. Сестре в Борисов послал я телеграмму: выезжаем. – Не дошла эта телеграмма или опоздала, беспокоясь − что с нами сталось, дочь моя Лена выехала в Сувалки. Нас она не застала, попала в разгар эвакуации и насилу выбралась.

Мы достали ящики и начали укладывать вещи, – фарфор, лампы, картины, альбомы. Мебель, книги, экипажи остались на месте и потом были расхищены, к сожалению, не одними немцами, неприятелем, но и своими людьми, солдатами и населением.

Из Сувалок сообщили мне по телефону – частных грузов станция более не отправляет. Наняв три подводы в Августов, поставил я на них ящики с тем, что если там железная дорога их не примет, везти их дальше в Гродну. Иля поехал с вещами и с ним садовник, хромой Клеменс. Немного погодя сели мы с Танею в ландо и выехали вслед за ними.

Раскатов бури, уже недалекой, в Довспуде не было слышно. Но, как только очутились мы в Августове, охватило нас общее смятение. Вещей наших к отправке станция не приняла. Покормив лошадей, Иля и Клеменс повезли ящики в Гродну. Вагоны были переполнены: Выезжали семьи чиновников и военных. С трудом втиснул я в вагон Таню, а сам присел на скамеечке в коридоре и ехал так до конца. Военный элемент чувствовал себя хозяином: все де лежит на нем и от него зависит.

Ночью, после двенадцати, прибыли мы в Гродну и, к счастью нашему, в гостинице «Отель Рояль» нашли свободные места.

На следующий день, около часу пополудни, показались наши подводы. Частных грузов станция не брала, поэтому пошел я по городу искать место, куда бы положить вещи. Встретил знакомых евреев, которые и согласились взять их на хранение.

Иля ехал всю ночь и страшно устал. Но ему было девятнадцать лет, возраст, в котором все нипочем. Вид он имел бодрый. Когда он рассказывал впечатления ночного своего странствия, глаза его горели одушевлением.

− Ночь была летняя теплая. Дорога, по которой ехали Иля и его спутники, шоссейная, гладкая, шла лесом между озерами. Везде, где они останавливались, спать никто не ложился, разговор был только про войну, не сегодня, завтра начнутся военные действия. Казацкие разъезды преграждали им путь. – Что у вас в ящиках? – спрашивали казаки. – В каждом ящике сидит по пруссаку, − кричал им весело Клеменс. Зрелище кровопролития еще не ожесточило сердца. Шутить и балагурить было можно.

Поезд в Минск должен был отойти в 11 часов утра. Встав рано, еще семи не было, вошел я в зал ресторана и увидел группу офицеров, поднявшихся из-за стола. Казались они серьезными и сосредоточенными. Несмотря на то, что ночь провели они в ресторане, они были трезвы. Тут я понял, и сердце мое дрогнуло: роковое событие, которого так боялся, совершилось: война объявлена.

Ехали мы недолго. В Волковыске нам объявили: поезд не идет дальше, вылезайте. – На протяжении станционной платформы расположились беженцы, как на биваке, матери семейств с детьми и нянюшками, ручным багажом, одеялами и подушками.

Когда, после утомительного ожидания, на рассвете подали поезд, поразила нас картина новая, которая вскоре стала обычною: пассажиры места брали штурмом, кондукторам и носильщикам платя на чай бешеные деньги.

Неудобства в пути цветики, а ягодки были впереди: военные неудачи, падение власти, пропажа имущества в банках, ломбардах, складах, вагонах и на вокзалах, спаленные усадьбы, отобрание домов и имений, голодная смерть и расстрелы родных и близких, бегство и скитание на чужбине, − непрерывная цепь утрат и горестей, обид и мучений, − спешный и вынужденный отъезд наш из Довспуды был первым ее звеном, − не прекратившаяся и по сие время, и конца которой не предвидится²⁴.